Свое пер­вое за­гра­нич­ное пу­те­шест­вие Толс­той со­вер­шил в пе­ри­од му­чи­тель­ных по­ис­ков се­бя, са­мо­оп­ре­де­ле­ния. За­гра­нич­ная по­езд­ка в не­ко­то­рой сте­пе­ни бы­ла по­пыт­кой по­лу­чить но­вый жиз­нен­ный опыт, рас­ши­рить рам­ки сво­е­го об­ра­зо­ва­ния, по­зна­ко­мив­шись с ев­ро­пей­ской сис­те­мой цен­нос­тей. Лев Нико­лаевич по­се­тил За­пад­ную Ев­ро­пу, где про­явил боль­шой ин­те­рес к мест­ной куль­ту­ре и ис­то­рии. Мно­гие ме­с­та, в ко­то­рых бы­вал пи­са­тель, и се­год­ня вхо­дят в спи­сок мест, обя­за­тель­ных для по­се­ще­ния ту­рис­та­ми.

Од­на­ко не­ко­то­рые со­бы­тия, уви­ден­ные за гра­ни­цей, по­ра­зи­ли и огор­чи­ли Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча. «Чувст­во со­ци­аль­ной сво­бо­ды», вос­хи­тив­шее 29-лет­не­го Толс­то­го сна­ча­ла, ока­за­лось об­ман­чи­во. Тем не ме­нее пу­те­шест­вие не про­шло на­прас­но — пи­са­тель ме­ня­ет свой взгляд на жизнь.

Лев Ни­ко­ла­е­вич вы­ез­жа­ет в маль­пос­те* из Моск­вы в Вар­ша­ву. Сле­дуя по Бе­ло­рус­ско­му поч­то­во­му трак­ту, про­хо­див­ше­му че­рез Вязь­му, Смо­лен­ск, Ор­шу, Мин­ск, Боб­руй­ск, Не­свиж и Коб­рин, 4 фев­ра­ля он до­ез­жа­ет до Вар­ша­вы.

При­быв в Па­риж, Толс­той оста­нав­ли­ва­ет­ся в Hotel Meurice на ули­це Ри­во­ли, но за­тем сни­ма­ет ком­на­ту в пан­си­о­не на той же ули­це — ве­ро­ят­но, по ре­ко­мен­да­ции Тур­ге­не­ва, ко­то­рый сам ра­нее про­жи­вал в том пан­си­о­не.

Свой пер­вый ве­чер в Па­ри­же Лев Ни­ко­ла­е­вич про­во­дит на тра­ди­ци­он­ном ба­лу-мас­ка­ра­де, устра­ива­е­мом еже­год­но в Боль­шой Опе­ре в честь Мас­ле­ни­цы. Эти ба­лы всег­да при­вле­ка­ли мо­ло­дежь и ар­тис­ти­чес­кую бо­ге­му. Они от­ли­ча­лись боль­шим ожив­ле­ни­ем и не­при­нуж­ден­ностью, которые крат­ко обо­зна­чены в за­пи­сях Толс­то­го сло­вом «бе­шенст­во».

В Па­ри­же Толс­той мно­го вре­ме­ни уде­ля­ет са­мо­об­ра­зо­ва­нию, от­ме­чая в пись­мах, что его «не­ве­жест­во не без­на­деж­но». Он по­се­ща­ет лек­ции в Сор­бон­не* (воз­мож­но, курс рим­ской ли­те­ра­ту­ры, ко­то­рый чи­тал Дези­ре Ни­зар) и в Кол­леж де Франс* (лек­ции Бодриль­я­ра с ка­фед­ры по­ли­ти­чес­кой эко­но­мии и Адоль­фа Фран­ка с ка­фед­ры ес­тест­вен­но­го и меж­ду­на­род­но­го пра­ва). По ут­рам Лев Ни­ко­ла­е­вич уде­ля­ет вре­мя изу­че­нию язы­ков. Ан­глий­ский да­вал­ся пло­хо — Толс­то­му не нра­вил­ся учи­тель. Так­же пи­са­тель изу­чал италь­ян­ский язык, так как пла­ни­ро­вал по­езд­ку в Ита­лию.

Толс­той по­се­ща­ет те­ат­ры, крат­ко от­ме­чая: «Ску­пой» Моль­е­ра — «от­лич­но», ко­ме­дия Ра­си­на Plaideurs — «дрянь», «Же­нить­ба Фи­га­ро» — «очень слав­но». Также он от­ме­ча­ет мастер­ство фран­цуз­ских му­зы­кан­тов: «Я не слы­хал та­ко­го со­вер­шен­но­го му­зы­каль­но­го ис­пол­не­ния, как на кон­цер­тах в Па­риж­ской кон­сер­ва­то­рии».

Осо­бое впе­чат­ле­ние на пи­са­те­ля про­из­ве­ло со­бра­ние сред­не­ве­ко­вых древ­нос­тей в Му­зее Клю­ни ко­то­рое он вы­ра­зил в сло­вах: «ин­те­рес­но, по­ве­рил в ры­цар­ст­во».

Толс­той едет вмес­те с Тур­ге­не­вым в го­род Фон­тен­б­ло, рас­по­ло­жен­ный к юго-вос­то­ку от Па­ри­жа. Там Лев Ни­ко­ла­е­вич по­бы­вал у сво­его дво­ю­род­но­го дя­ди, кня­зя Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча Тру­бец­ко­го, в его име­нии Бель­фон­тен.

Толс­той от­прав­ля­ет­ся с Тур­ге­не­вым в Ди­жон, ста­рый про­вин­ци­аль­ный город в 315 км к югу от Па­ри­жа. В ди­жон­ской го­сти­ни­це был очень хо­лод­но, в од­ном из пи­сем Лев Ни­ко­лае­вич от­ме­ча­ет: «хо­лод, за­став­ля­ющий нас си­деть не близ ка­ми­на, но в са­мом ка­ми­не, на самом пылу огня».

Пу­те­шест­вен­ни­ки про­во­дят в го­ро­де пять дней, по­се­щая мест­ные до­стоп­ри­ме­ча­тель­нос­ти. Лев Ни­ко­ла­е­вич от­ме­чал, что ди­жон­ский со­бор Notre Dame по­нра­вил­ся ему боль­ше па­риж­ско­го.

За гра­ни­цей Толс­той про­дол­жа­ет ра­бо­ту над рас­ска­зом «Про­па­щий». 28 фев­ра­ля он за­пи­сы­ва­ет в днев­ни­ке: «Кон­чил на­бра­сы­ванье Про­па­ще­го, — что вый­дет, не знаю. Не нра­вит­ся». Не по­нра­ви­лась по­весть и Тур­ге­не­ву, ко­то­ро­му ав­тор про­чел ее на дру­гой день: «он остал­ся хо­ло­ден», от­ме­ча­ет Толс­той. Пос­ле дол­гих пе­ре­де­лок рас­сказ бу­дет опуб­ли­ко­ван в 1858 го­ду под на­зва­ни­ем «Аль­берт».

Вер­нув­шись в Па­риж, Толс­той на­ве­ща­ет кня­зя Ге­ор­гия Вла­ди­ми­ро­ви­ча Льво­ва и не­од­но­крат­но бы­ва­ет в его до­ме, где жи­вет пле­мян­ни­ца кня­зя Алек­сан­дра Вла­ди­ми­ров­на. Она на­столь­ко нра­ви­лась ему, что у не­го да­же воз­ник­ла мысль о бра­ке. Но чувст­во не бы­ло на­столь­ко глу­бо­ким, что­бы по­бу­дить пи­са­те­ля к при­ня­тию ре­ше­ния.

Толс­той впер­вые по­се­ща­ет Лувр (все­го он бы­вал в этом му­зее триж­ды). Осо­бое вни­ма­ние он об­ра­тил на один из ав­то­порт­ре­тов Рем­бран­та (ка­кой имен­но — не­из­вест­но), «Джо­кон­ду» да Вин­чи и кар­ти­ну ис­пан­ско­го ху­дож­ни­ка Му­рильо «Не­по­роч­ное за­ча­тие».

Лев Ни­ко­ла­е­вич по­се­ща­ет Дом Ин­ва­ли­дов и гроб­ни­цу На­по­лео­на, о чем пи­шет: «Обо­готво­ре­ние зло­дея, ужас­но. Сол­да­ты, уче­ные зве­ри, что­бы ку­сать всех. Им на­до уми­рать с го­ло­ду. Ото­рван­ные но­ги — по­де­лом».

В Па­ри­же Толс­той час­то бывает у кня­зя Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча Тру­бец­ко­го, дво­ю­род­но­го дя­ди по ли­нии ма­те­ри. В до­ме Тру­бец­ких Толс­той стал сви­де­те­лем ме­ди­у­ми­чес­ко­го се­ан­са Да­ни­е­ля Юма, аме­ри­кан­ско­го спи­ри­та и ме­ди­у­ма, ко­то­рый с боль­шим успе­хом вы­сту­пал в Ев­ро­пе. Пред­по­ло­жи­тель­но, Юм стал про­то­ти­пом яс­но­ви­дя­ще­го Лан­дау в ро­ма­не «Ан­на Ка­ре­ни­на».

В од­ном из пи­сем Толс­той при­зна­ет­ся, что ему со­всем не хо­чет­ся уез­жать из Па­ри­жа, так как в этом го­ро­де он на­шел мно­го ин­те­рес­но­го и при­ят­но­го. Од­на­ко вско­ре пи­са­тель ме­ня­ет свое мне­ние. 25 мар­та он ста­но­вит­ся сви­де­те­лем смерт­ной каз­ни над осуж­ден­ным по по­ста­нов­ле­нию Сен­ско­го су­да при­сяж­ных за двой­ное убийст­во с целью ограб­ле­ния. Это со­бы­тие за­ста­ви­ло Толс­то­го пе­ре­ме­нить свое от­но­ше­ние к го­ро­ду, ко­то­рый ему так нра­вил­ся. Мо­раль­ное по­тря­се­ние, ис­пы­тан­ное Тол­с­тым при зре­ли­ще смерт­ной каз­ни, бы­ло так ве­ли­ко, что до­ве­ло его до кош­ма­ров, о ко­то­рых он сам рас­ска­зы­вал близ­ким. Че­рез два дня пос­ле уви­ден­но­го Толс­той по­ки­да­ет Па­риж. А че­рез 22 го­да пос­ле этих со­бы­тий он на­пи­шет в сво­ей «Ис­по­ве­ди»: «Ког­да я уви­дел, как го­ло­ва от­де­ли­лась от те­ла, и то и дру­гое врозь за­сту­ча­ло в ящи­ке, я по­нял — не умом, а всем су­щест­вом, — что ни­ка­кие те­о­рии ра­зум­нос­ти су­щест­ву­ю­ще­го и про­грес­са не мо­гут оправ­дать это­го по­ступ­ка». В те­че­ние жиз­ни пи­са­тель не­од­но­крат­но вы­сту­пал про­тив смерт­ной каз­ни.

В 1857 го­ду еще не су­щест­во­ва­ло пря­мо­го со­об­ще­ния меж­ду Па­ри­жем и Же­не­вой. 27 мар­та Толс­той вы­ез­жа­ет из Па­ри­жа по же­лез­ной до­ро­ге. От Ма­ко­на ему при­шлось свер­нуть в сто­ро­ну и про­ехать по бо­ко­вой ли­нии че­рез Бур до Ам­брье, мес­теч­ка, сто­я­ще­го на шос­се, со­еди­няв­шем Же­не­ву с Ли­о­ном. Здесь он пе­ре­сел в ди­ли­жанс и про­дол­жил даль­ней­ший путь на ло­ша­дях.

В это вре­мя в Же­не­ве про­жи­ва­ли дво­ю­род­ные тет­ки Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча — гра­фи­ни Алек­сан­дра Ан­дре­ев­на и Ели­за­ве­та Ан­дре­ев­на Тол­с­тые. Обе они слу­жи­ли при им­пе­ра­тор­ском дво­ре. Алек­сан­дра Ан­дре­ев­на бы­ла фрей­ли­ной ве­ли­кой княги­ни Марии Ни­ко­ла­ев­ны, а Ели­за­ве­та Ан­дре­ев­на — вос­пи­та­тель­ни­цей ее до­че­ри от бра­ка с гер­цо­гом Лейх­тен­берг­ским. Оче­вид­но, Толс­той был осве­дом­лен об их пре­бы­ва­нии в Же­не­ве и по­то­му от­пра­вил­ся к ним в пер­вый же день сво­е­го при­ез­да в этот го­род, но не за­стал их до­ма.

В Же­не­ве Толс­той зна­ко­мит­ся с бра­том де­каб­рис­та Ива­на Пу­щи­на — Ми­ха­и­лом, ко­то­рый не был участ­ни­ком тай­ных об­ществ, но за при­сут­ст­вие на со­ве­ща­ни­ях у Ры­ле­е­ва был раз­жа­ло­ван и от­прав­лен слу­жить на Кав­каз. Это бы­ла од­на из пер­вых встреч Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча с оче­вид­цем со­бы­тий 14 (26) де­каб­ря 1825 го­да. След это­го зна­ком­ст­ва явст­вен­но про­сле­жи­ва­ет­ся в ро­ма­не «Вой­на и мир».

Толс­той мно­го вре­ме­ни про­во­дит в Же­не­ве, Кла­ра­не на се­ве­ро-вос­точ­ном бе­ре­гу Же­нев­ско­го озе­ра. В мае Лев Ни­ко­ла­е­вич от­прав­ля­ет­ся в двух­не­дель­ное пе­шее пу­те­шест­вие по бе­ре­гу Же­нев­ско­го озе­ра с 11-лет­ним Са­шей По­ли­ва­но­вым, сы­ном дру­зей. Вер­нув­шись в Кла­ран после пе­ше­го пу­те­шествия, Толс­той пи­шет «Пу­те­вые за­пис­ки». Также в Швейцарии Лев Ни­ко­ла­е­вич ра­бо­та­ет над «Отъ­ез­жим по­лем», «Юностью», «Про­па­щим», «Бег­ле­цом».

В ту эпо­ху Сар­дин­ское ко­ро­левст­во (ча­ще его на­зы­ва­ли по име­ни глав­ной про­вин­ции — Пье­монт) пред­став­ля­ло со­бой наибо­лее пе­ре­до­вое из италь­ян­ских го­су­дарств. Оно об­ла­да­ло срав­ни­тель­но ли­бе­раль­ной кон­сти­ту­ци­ей и го­то­ви­лось к объ­еди­не­нию Ита­лии под сво­ей властью.

Толс­той по­се­ща­ет Шам­бе­ри, Лан-ле-бур, Мон-Се­ни — гор­ный про­ход в За­пад­ных Аль­пах, на вы­со­те 2091 мет­ров над уров­нем мо­ря. В Ту­ри­не встре­ча­ет­ся с Бот­ки­ным и Дру­жи­ни­ным — же­ла­ние встре­тить­ся с ни­ми бы­ло од­ной из при­чин при­ез­да Толс­то­го в Сар­дин­ское ко­ро­левст­во. В Ту­ри­не пи­са­тель по­се­ща­ет Ко­ро­лев­скую ору­жей­ную па­ла­ту и Ко­ро­лев­ский му­зей древ­нос­тей. «Хо­дил в 2 му­зея — ору­жия и ста­туй», — пи­шет об этом Толс­той в днев­ни­ке. В тот же день Лев Ни­ко­ла­е­вич слу­ша­ет кон­церт сес­тер Фер­ни — скри­па­чек, с успе­хом вы­сту­пав­ших в кон­це 1850-х го­дов в раз­лич­ных стра­нах Ев­ро­пы, в том чис­ле и в Рос­сии.

Толс­той со­вер­ша­ет пе­шее пу­те­шест­вие по Аост­ской до­ли­не. Здесь пи­са­тель про­во­дит од­ну из но­чей в стран­ноп­ри­им­ном до­ме при мо­на­с­ты­ре Сен-Бернар*. В обя­зан­нос­ти мо­на­хов вхо­дил при­ем пут­ни­ков, пе­ре­хо­дя­щих че­рез пе­ре­вал, и ока­за­ние по­мо­щи тем, кто сбил­ся с до­ро­ги или обес­си­лел от тя­же­ло­го подъ­ема в бу­рю. При мо­на­с­тыр­ском убе­жи­ще был устро­ен морг, в ко­то­ром до вы­яс­не­ния лич­нос­ти со­хра­ня­лись най­ден­ные мо­на­ха­ми те­ла пут­ни­ков, по­гиб­ших в го­рах. Бла­го­да­ря низ­кой тем­пе­ра­ту­ре те­ла со­хра­ня­лись не­вре­ди­мы­ми иног­да в те­че­ние мно­гих ме­ся­цев. «По­смот­ре­ли мерт­вых, точ­но эс­киз», — пи­шет об этом Толс­той.

Бу­ду­чи в Лю­цер­не, ста­рин­ном го­ро­де на за­пад­ном бе­ре­гу Фир­вальд­штет­ско­го озе­ра, Толс­той стал сви­де­те­лем про­ис­шест­вия, ко­то­рое вы­зва­ло в нем бур­ный эмо­ци­о­наль­ный от­клик.
Возвращаясь в гостиницу, он услыхал на улице пение, поразившее его своей оригинальностью. Это странствующий певец распевал тирольские песни, аккомпанируя себе на гитаре. Голос у него был небольшой, но приятный, а исполнение обнаруживало огромное природное дарование. Толстой дал ему несколько монет и посоветовал продолжить пение под окнами гостиницы «Швейцергоф». Певец согласился. Пропев несколько песен, певец снял фуражку и в изысканных выражениях обратился к собравшимся с просьбой дать ему что-нибудь на пропитание. Все время, пока он пел, в толпе слушателей «царствовало почтительное молчание», но в его фуражку никто не положил ни монеты.

Толстой был поражен такой холодной бесчувственностью богачей к бедному человеку. Он почувствовал «невыразимую злобу» на этих людей. Он догнал певца, пригласил его с собой в «Швейцергоф», спросил лучшего шампанского и, несмотря на насмешки и презрительный вид прислуги, усадил бедно одетого артиста с собой за стол. Швейцары и лакеи гостиницы держали себя развязно и неучтиво обходились с певцом только потому, что он был бедно одет. Это возмутило Толстого, он накричал на них и «взволновался ужасно».

Встре­ча с му­зы­кан­том по­слу­жи­ла для Толс­то­го толч­ком к со­зда­нию рас­ска­за «Лю­церн». По утверж­де­нию сек­ре­та­ря и био­гра­фа пи­са­те­ля Ни­ко­лая Гу­се­ва, «очерк „Лю­церн“ был на­пи­сан в три дня и в даль­ней­шем не под­вер­гал­ся су­щест­вен­ной пе­ре­ра­бот­ке. С та­кой быст­ро­той пи­са­лись Тол­с­тым до то­го вре­ме­ни толь­ко са­мые за­ду­шев­ные его про­из­ве­де­ния — „За­пис­ки мар­ке­ра“ и „Се­вас­то­поль в мае“».

Толс­той при­да­вал боль­шое зна­че­ние это­му про­из­ве­де­нию, утверж­дая, что «со­бы­тие, про­ис­шед­шее в Лю­цер­не 7 июля, мне ка­жет­ся со­вер­шен­но но­во, стран­но и от­но­сит­ся не к веч­ным дур­ным сто­ро­нам че­ло­ве­чес­кой при­ро­ды, но к из­вест­ной эпо­хе раз­ви­тия об­щест­ва. Это факт не для ис­то­рии де­я­ний люд­ских, но для ис­то­рии про­грес­са и ци­ви­ли­за­ции».

В Дрез­ден­ской кар­тин­ной га­ле­рее Толс­то­го силь­но тро­га­ет изо­бра­же­ние Ма­дон­ны кис­ти Ра­фа­э­ля. На сле­ду­ю­щий день он воз­вра­ща­ет­ся, что­бы сно­ва уви­деть ее и пи­шет в днев­ни­ке: «Остал­ся хо­ло­ден ко все­му, ис­клю­чая ма­дон­ны». Впо­следст­вии пи­са­тель из­ме­нит свое от­но­ше­ние к это­му об­ра­зу, од­на­ко в его ка­би­не­те в Яс­ной По­ля­не бу­дут ви­сеть пять гра­вюр «Сикс­тин­ской Ма­дон­ны» — па­мят­ный по­да­рок от дво­ю­род­ной тет­ки Алек­сан­дры Ан­дре­ев­ны Толс­той.

К кон­цу сво­е­го за­гра­нич­но­го пу­те­шест­вия Толс­той за­ду­мы­ва­ет­ся о том, что­бы от­крыть в Яс­ной По­ля­не шко­лу для кресть­ян: «Глав­ное — силь­но, яв­но при­шло мне в го­ло­ву за­вес­ти у се­бя шко­лу в де­рев­не для все­го око­лот­ка и це­лая де­я­тель­ность в этом ро­де. Глав­ное, веч­ная де­я­тель­ность». Он во­пло­тит эту идею в жизнь осенью 1859 го­да.

Пи­са­тель по­ки­да­ет Ев­ро­пу на па­ро­хо­де: он от­плы­ва­ет из Штет­ти­на. При бла­гоп­ри­ят­ных усло­ви­ях по­го­ды пе­ре­езд мо­рем из это­го боль­шо­го тор­го­во­го го­ро­да до Крон­штад­та про­дол­жал­ся око­ло 3 су­ток. По при­бы­тии Толс­той не­на­дол­го за­дер­жал­ся в Петер­бурге (по­се­щал Не­кра­со­ва), а за­тем че­рез Моск­ву от­пра­вил­ся в свое име­ние. В Яс­ную По­ля­ну Лев Ни­ко­ла­е­вич при­был 8 ав­гус­та.

Свою вто­рую за­гра­нич­ную по­езд­ку Толс­той на­зы­вал «пу­те­шест­ви­ем по шко­лам Ев­ро­пы». Лев Ни­ко­ла­е­вич по­се­тил Гер­ма­нию, Фран­цию, Швей­ца­рию, Ан­глию, Бель­гию. Свои впе­чат­ле­ния от уви­ден­но­го он вы­ра­зил сло­ва­ми: «Я мог бы на­пи­сать це­лые кни­ги о том не­ве­жест­ве, ко­то­рое ви­дал в шко­лах Фран­ции, Швей­ца­рии и Гер­ма­нии».

Марш­рут это­го пу­те­шест­вия из­вес­тен ме­нее под­роб­но, чем пер­во­го. По­езд­ка в пер­вую оче­редь бы­ла свя­за­на с се­мей­ны­ми де­ла­ми: Толс­той при­ехал на­вес­тить стар­ше­го бра­та Ни­ко­лая, ко­то­рый ле­чил­ся от ча­хот­ки за гра­ни­цей, так­же он хо­тел по­мочь устро­ить­ся млад­шей сест­ре.

Это бы­ла по­след­няя по­езд­ка пи­са­те­ля за гра­ни­цу.

27 июня Толс­той вы­ехал че­рез Моск­ву в Пе­тер­бург вмес­те с сест­рой Ма­ри­ей Ни­ко­ла­ев­ной и ее деть­ми. 2 июля они от­плы­ли на па­ро­хо­де «Прус­ский орел» в Штет­тин, ку­да при­бы­ли 5 июля.

Во вто­ром пу­те­шест­вии Толс­той про­дол­жа­ет за­ни­мать­ся са­мо­раз­ви­ти­ем: он по­се­ща­ет му­зеи, слу­ша­ет лек­ции. Пи­са­тель в то вре­мя мно­го вни­ма­ния уде­лял изу­че­нию пе­да­го­ги­ки. Его про­вод­ни­ком по Бер­ли­ну стал Ру­дольф Френ­кель, мо­ло­дой врач, толь­ко что окон­чив­ший уни­вер­си­тет, с ко­то­рым Лев Ни­ко­ла­е­вич по­зна­ко­мил­ся в Бер­ли­не на лек­ции фи­зио­ло­га Дю­буа-Рей­мо­на. Френ­кель отвел Толс­то­го в Клуб ре­мес­лен­ни­ков, где на од­ной из лек­ций пи­са­тель осо­бен­но за­ин­те­ре­со­вал­ся «во­прос­ным ящи­ком», вве­ден­ным для слу­ша­те­лей лек­ций и пред­став­ляв­шим, по его мне­нию, но­вую фор­му на­род­но­го об­ра­зо­ва­ния.

Вда­ли от Яс­ной По­ля­ны Толс­той не за­бы­вал о сво­ей шко­ле. В пись­ме к те­туш­ке Ёр­голь­ской он про­сит ее пе­ре­дать остав­лен­но­му им вмес­то се­бя учи­те­лю, что­бы тот на­пи­сал, «сколь­ко уче­ни­ков хо­дят и хо­ро­шо ли учат­ся». Толс­той при­бав­лял, что осенью он «не­пре­мен­но» вер­нет­ся в Яс­ную и по­то­му же­ла­ет, что­бы в его от­сут­ст­вие «не про­па­ла ре­пу­та­ция шко­лы и чтоб по­боль­ше с раз­ных сто­рон бы­ло школь­ни­ков». В от­вет­ном пись­ме Т. А. Ёр­голь­ская пи­са­ла: «Шко­ла идет сво­им по­ряд­ком. Уче­ни­ки и да­же уче­ни­цы все со­бра­лись».

В Кис­син­ге­не Толс­той по­се­ща­ет мест­ные шко­лы. Уви­ден­ное его рас­стра­ива­ет, Толс­той за­пи­сы­ва­ет в днев­ни­ке: «Ужас­но. Мо­лит­ва за ко­ро­ля, по­бои, все наиз­усть, ис­пу­ган­ные, изу­ро­до­ван­ные де­ти».
По­гло­щен­ный во­про­са­ми пе­да­го­ги­ки, Лев Ни­ко­ла­е­вич зна­ко­мится с не­мец­ки­ми пе­да­го­га­ми. Он по­бы­вал в де­рев­не Га­риц, где по­зна­ко­мил­ся с мо­ло­дым школь­ным учи­те­лем. Толс­той был по­ра­жен на­ив­ностью это­го пе­да­го­га, для ко­то­ро­го глав­ный во­прос в де­ле обу­че­ния сво­дил­ся к то­му, учить ли де­тей пи­сать по двум ли­ней­кам или по од­ной. Од­на­ко Толс­той оце­нил то, что учи­тель этот не ото­рвал­ся от зем­ле­де­лия и имел свое хо­зяйст­во.

Лев Ни­ко­ла­е­вич так­же за­ин­те­ре­со­вал­ся усло­ви­я­ми сель­ско­го хо­зяйст­ва в Гер­ма­нии. У пи­са­те­ля оста­лось при­ят­ное вос­по­ми­на­ние от об­ще­ния с не­мец­ки­ми кресть­я­на­ми: «Не­мец­кий кресть­я­нин — та­кой же са­мо­быт­ный, как и рус­ский. У не­го есть че­му по­учить­ся».

Тог­да же Толс­той по­зна­ко­мил­ся с Юли­у­сом Фрё­бе­лем, не­мец­ким уче­ным, пуб­ли­цис­том и по­ли­ти­чес­ким де­я­те­лем, пле­мян­ни­ком Фрид­ри­ха Фрё­бе­ля, ор­га­ни­за­то­ра дет­ских са­дов.

Пи­са­тель при­о­бре­та­ет ряд книг по пе­да­го­ги­ке, а так­же че­рез ко­мис­си­о­не­ра вы­пи­сы­ва­ет не­ко­то­рые пе­да­го­ги­чес­кие из­да­ния из Аме­ри­ки. Эти кни­ги он на­прав­ля­ет в ад­рес Ми­нис­тер­ст­ва на­род­но­го про­све­ще­ния и про­сит со­хра­нить эти кни­ги до его воз­вра­ще­ния в Рос­сию.

Толс­той при­ез­жа­ет в Со­ден к бра­ту Ни­ко­лаю, ко­то­рому док­то­ра со­ве­ту­ют ле­че­ние на юге Фран­ции. Вско­ре братья вместе уез­жа­ют в Ги­ер. По до­ро­ге они оста­нав­ли­ва­ют­ся во Фран­к­фур­те, Же­не­ве и Мар­се­ле, где Лев Ни­ко­ла­е­вич по­се­ща­ет шко­лы. В Же­не­ве пи­са­тель ос­мат­ри­вал кол­ледж и при­ют, где уви­дел, как он за­пи­сал в днев­ни­ке, «изу­ро­до­ван­ных де­тей» (имея в виду де­тей, трав­ми­ро­ван­ных су­щест­ву­ющей си­сте­мой обра­зо­ва­ния).

В на­ча­ле сен­тяб­ря Толс­той вмес­те с бра­том и сест­рой при­ез­жа­ет в Ги­ер, они оста­нав­ли­ва­ют­ся в че­ты­рех вер­стах от бе­ре­га мо­ря. В то вре­мя Ги­ер счи­тал­ся луч­шим ку­рор­том для ле­гоч­ных боль­ных. Но теп­лый при­мор­ский кли­мат не по­мо­га­ет быст­ро уга­сав­ше­му Ни­ко­лаю Ни­ко­ла­е­ви­чу Толс­то­му. 20 сен­тяб­ря (2 ок­тяб­ря) 1860 го­да он уми­ра­ет на ру­ках у бра­та. На сле­ду­ю­щий день пос­ле смер­ти бра­та Толс­той за­ка­зы­ва­ет мас­ку и фо­то­гра­фию с ли­ца умер­ше­го. Впоследствии с посмертной маски Николая Толстого были сделаны два бюста, которые и по сей день хранятся в Ясной Поляне.

Пос­ле смер­ти бра­та Толс­той пе­ре­се­ля­ет­ся на са­мый бе­рег мо­ря, где жи­ла его сест­ра. Из Ги­е­ра пи­са­тель час­то ез­дит в Мар­сель, что­бы по­зна­ко­миться с мест­ными шко­лами. Тол­стой при­хо­дит к вы­во­ду, что шко­лы эти «чрез­вы­чай­но пло­хи». Пос­ле осмот­ра школ Лев Ни­ко­ла­е­вич гу­ля­ет по ули­цам Мар­се­ля, по­сещает мест­ные му­зеи, пуб­лич­ные биб­лио­те­ки, те­ат­ры, книж­ные лав­ки, ка­фе, из­да­тельст­ва га­зет и жур­на­лов. «Шко­ла не в шко­лах, а в жур­на­лах и ка­фе», — за­пи­сы­ва­ет Тол­стой в днев­ни­ке. Позднее он возвращается к этой мысли в статье «О на­род­ном об­ра­зо­ва­нии»: «<…> Вот она, бес­соз­на­тель­ная шко­ла, под­ко­пав­ша­я­ся под при­ну­ди­тель­ную шко­лу и сде­лав­шая со­дер­жа­ние ее поч­ти ни­чем».

Толс­той по­ки­да­ет Ги­ер в на­ча­ле де­каб­ря 1860 го­да.

Фло­рен­ция по­нра­ви­лась Толс­то­му сво­ей «скром­ностью и при­ят­ностью», ему там бы­ло «всег­да хо­ро­шо». Здесь он зна­ко­мит­ся со зна­ме­ни­тым де­каб­рис­том, тро­ю­род­ным бра­том его ма­те­ри, кня­зем Сер­ге­ем Гри­горь­е­ви­чем Вол­кон­ским, ко­то­ро­му в то вре­мя бы­ло уже боль­ше се­ми­де­ся­ти лет, и его же­ной Ма­ри­ей Ни­ко­ла­ев­ной, урож­ден­ной Ра­ев­ской.

В Неа­по­ле и Ри­ме Толс­той про­водит око­ло ме­ся­ца. По­началу пи­са­тель го­во­рит, что «Рим да­вит его сво­и­ми раз­ва­ли­на­ми». Тог­да его при­ятель Бот­кин пред­ла­гает со­вер­шить про­гул­ку по окрест­нос­тям Ри­ма. Толс­той со­гла­шает­ся, и они про­во­дят день за го­ро­дом. В пись­ме к бра­ту Бот­кин пи­шет, что «Толс­той воз­вра­тил­ся в вос­тор­ге от Ри­ма и го­во­рит, что если мож­но жить где-ни­будь, кро­ме Рос­сии, так это толь­ко в Ри­ме».

В Ита­лии Толс­той мно­го вре­ме­ни про­во­дит с рус­ски­ми ху­дож­ни­ка­ми. Он зна­ко­мит­ся с Ни­ко­ла­ем Ге, ко­то­рый впо­следст­вии ста­нет од­ним из его са­мых близ­ких дру­зей. Там же Толс­той зна­ко­мит­ся с рус­ским ху­дож­ни­ком Ни­ки­ти­ным. По сло­вам пи­са­те­ля, за­пи­сан­ным Голь­ден­вей­зе­ром, Ни­ки­тин был «очень да­ро­ви­тым» и «уди­ви­тель­но ри­со­вал ка­ран­да­шом». В сво­ем аль­бо­ме Ни­ки­тин на­ри­со­вал порт­рет де­каб­рис­та Вол­кон­ско­го, а так­же и порт­рет Толс­то­го.

В ар­хи­ве Толс­то­го со­хра­ни­лись вы­ве­зен­ные им из Лон­до­на ру­ко­пис­ные и пе­чат­ные ма­те­ри­а­лы пе­да­го­ги­чес­ко­го ха­рак­те­ра: про­грам­мы, ус­та­вы и от­че­ты на­род­ных школ, клас­сные со­чи­не­ния, на­пи­сан­ные школь­ни­ка­ми по за­да­нию Толс­то­го, и на­бор учеб­ни­ков. Со­хра­ни­лось ре­ко­мен­да­тель­ное пись­мо не­ко­е­го Уин­г­са, ан­глий­ско­го чи­нов­ни­ка Де­пар­та­мен­та на­род­но­го об­ра­зо­ва­ния, об­ра­щен­ное к пе­да­го­гу Ту­пу­лю с прось­бой ока­зать со­дейст­вие «гра­фу Льву Толс­то­му, рус­ско­му джен­тель­ме­ну, ин­те­ре­су­ю­ще­му­ся ан­глий­ски­ми шко­ла­ми». Так­же в Лон­до­не Толс­той при­сут­ст­во­вал на лек­ции Чарль­за Дик­кен­са о вос­пи­та­нии.

Толстой зна­ко­мит­ся с Алек­сан­дром Гер­це­ном. В пись­ме к Тур­ге­не­ву Гер­цен пи­сал: «Толс­той – ко­рот­кий зна­ко­мый; мы уже и спо­ри­ли: он упо­рен и го­во­рит чушь, но прос­то­душ­ный и хо­ро­ший че­ло­век».

В па­мя­ти у Толс­то­го остал­ся тот день, ког­да он по­ки­нул Лон­дон. Это был, как пи­сал он впоследствии свое­му био­гра­фу Би­рю­ко­ву, «день объ­яв­ле­ния во­ли», то есть тот день, ког­да в га­зе­тах по­яви­лось со­об­ще­ние о Ма­ни­фес­те, от­ме­ня­ю­щем кре­пост­ное пра­во в Рос­сии.

Толс­той по­се­ща­ет шко­лы и дет­ские са­ды, осо­бен­но его ин­те­ре­су­ют дет­ские са­ды по сис­те­ме Фрё­бе­ля. В Вей­ма­ре пи­са­тель зна­ко­ми­тся с Густавом Кел­ле­ром и при­гла­ша­ет его стать учи­те­лем в яс­но­по­лян­ской шко­ле. После ра­бо­ты в ясно­по­лян­ской шко­ле Густав Кел­лер пре­по­да­вал в Туль­ской жен­ской гим­на­зии.

Лев Ни­ко­ла­е­вич по­се­ща­ет дом-му­зей Гё­те в Вей­ма­ре в то вре­мя, ког­да в нем еще жи­ли вну­ки Гё­те, и он не был от­крыт для пуб­ли­ки.

Пи­са­тель про­во­дит три дня в Дрез­де­не, ос­мат­ри­ва­ет не­сколь­ко школ, ко­то­рые по­ка­за­лись ему «пло­хи», по­ку­па­ет кни­ги по пе­да­го­ги­ке. К то­му мо­мен­ту Толс­той уже ус­тал пу­те­шест­во­вать и жаж­дал воз­вра­ще­ния в Рос­сию: «Я здо­ров и сго­раю от не­тер­пе­ния вер­нуть­ся в Рос­сию, — пи­сал он те­туш­ке Ёр­голь­ской 18 ап­ре­ля. — Но, по­пав в Ев­ро­пу и не зная, ког­да сно­ва по­па­ду сю­да, вы по­ни­ма­е­те, что я хо­тел вос­поль­зо­вать­ся на­сколь­ко воз­мож­но мо­им пу­те­шест­ви­ем, и ка­жет­ся, мне это уда­лось. Я ве­зу с со­бой столь­ко впе­чат­ле­ний и столь­ко зна­ний, что мне при­дет­ся дол­го ра­бо­тать, что­бы раз­мес­тить все это в по­ряд­ке в мо­ей го­ло­ве».

Два дня Толс­той про­во­дит в Бер­ли­не, где зна­ко­мит­ся с пе­да­го­гом Адоль­фом Дис­тер­ве­гом, ди­рек­тором учи­тель­ской се­ми­на­рии, счи­тав­шемся од­ним из луч­ших не­мец­ких пе­да­го­гов. Толс­той об­суж­да­ет с ним во­прос об опре­де­ле­нии по­ня­тий «вос­пи­та­ние», «об­ра­зо­ва­ние», «пре­по­да­ва­ние» и оста­ет­ся не­до­во­лен раз­го­во­ром. «Я на­де­ял­ся, — рас­ска­зы­вал пи­са­тель впо­следст­вии о Дис­тер­ве­ге, — встре­тить в нем че­ло­ве­ка с боль­шим об­ра­зо­ва­ни­ем, сво­бод­но­го от вся­ких пред­рас­суд­ков и чут­ко по­ни­ма­ю­ще­го дет­скую ду­шу, а вмес­то то­го на­шел в нем су­хо­го пе­дан­та, ко­то­рый учил и вос­пи­ты­вал де­тей по раз опре­де­лен­ным и не­из­мен­ным пра­ви­лам… Я тем силь­нее был по­ра­жен, что слиш­ком мно­го ожи­дал от не­го».

Со­всем дру­гое впе­чат­ле­ние на Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча про­из­во­дит пи­са­тель Бер­тольд Ау­эр­бах, чьи рас­ска­зы о не­мец­кой кресть­ян­ской жиз­ни Толс­той знал и лю­бил еще до лич­но­го зна­ком­ст­ва с ним. Льву Ни­ко­ла­е­ви­чу осо­бен­но нра­вил­ся ро­ман Ау­эр­ба­ха «Но­вая жизнь», вы­шед­ший в свет в 1852 го­ду и по­вест­ву­ю­щий о на­род­ном учи­те­ле Ев­ге­нии Бау­ма­не. В его шко­ле «ве­ял све­жий, жи­ви­тель­ный дух». Он «овла­дел серд­ца­ми де­тей», «он знал, что ему пред­сто­ит вы­дер­жать борь­бу, ко­то­рая под­ни­мет­ся про­тив его ес­тест­вен­но­го, раз­ви­ва­ю­ще­го пре­по­да­ва­ния, ко­то­рое вмес­то то­го, что­бы на­вя­зы­вать дет­ско­му уму не­до­ступ­ные ему ис­ти­ны, ве­дет к то­му, что­бы де­ти са­ми по­сто­ян­но ис­ка­ли ис­ти­ну и от­кры­ва­ли ее». Все эти мыс­ли Ау­эр­ба­ха по­ра­зи­тель­но сход­ны со взгля­да­ми Толс­то­го, ко­то­рые он раз­ви­вал в пе­да­го­ги­чес­ких стать­ях 1861—1862 го­дов. Впо­следст­вии, ре­ко­мен­дуя од­но­му из сво­их по­се­ти­те­лей «Но­вую жизнь» Ау­эр­ба­ха, Толс­той при­ба­вил: «Это­му пи­са­те­лю я был обя­зан тем, что от­крыл шко­лу для мо­их кресть­ян».

В Бер­ли­не Толс­той явил­ся к Ау­эр­ба­ху со сло­ва­ми: «Я Ев­ге­ний Бау­ман». За­ме­тив сму­ще­ние на ли­це пи­са­те­ля, Толс­той по­спе­шил по­яс­нить: «Не по име­ни, а по ха­рак­те­ру». Об­щее впе­чат­ле­ние, ко­то­рое про­из­вел на не­го Ау­эр­бах, Лев Ни­ко­ла­е­вич вы­ра­зил в днев­ни­ке сло­ва­ми: «Ау­эр­бах [сле­ду­ет 15 вос­кли­ца­тель­ных зна­ков]. Пре­лест­ней­ший че­ло­век… Ему 49 лет, он прям, мо­лод, ве­рущ. Не по­эт от­ри­ца­ния». В свою оче­редь и Толс­той про­из­вел на Ау­эр­ба­ха очень бла­гоп­ри­ят­ное впе­чат­ле­ние. В пись­ме к В. Вольф­зо­ну от 25 ап­ре­ля 1861 го­да Ау­эр­бах пи­сал: «Два дня здесь про­вел граф Толс­той. Я был ду­шев­но рад по­зна­ко­мить­ся с идей­но воз­вы­шен­ной на­ту­рой это­го че­ло­ве­ка».

10 (22) ап­ре­ля 1861 го­да Толс­той вы­ехал из Бер­ли­на в Рос­сию.